r5gor | Ностальгия замучила

Сегодня я заехал в тот район, где когда-то, миллион лет назад мы жили. Вернее, ехал на машине друзей, попросил сделать небольшой крюк в сторону и подвернул под окна нашего дома на Халтуринской. Вышел, взглянул на окна квартиры – не для того, чтобы посмотреть, кто там и что там, а чтобы повспоминать. И никаких особенно ностальгических нот в той песне не прозвучало, да и вспомнилось почти ничего – так, отрывки былых событий. А вот, когда уже отъезжали, вдруг попросил притормозить рядом с местной поликлиникой – и здесь да, таки припомнился мне один эпизод – я даже рассмеялся, на что последовал вопрос от моих попутчиков: ты чё? Ну и рассказал, а посреди рассказа, как в таких случаях водится, откуда-то из шкатулки памяти посыпались детали, о которых, поверьте, и думать забыл. И вот, целый день прожил под сенью той взбудораженной памяти, а к вечеру, это, значит, уже сейчас, после всех уроков, селось мне и написалось. (А вы можете не читать, если вам длинно. Я предупредил.)

Обрезание – брис-милэ – мы делали дома и как раз точно в срок по Торе, потому что никаких надежд на желтушку наш новорожденный мальчик архиповским старикам не оставил. Пришлось им приехать к нам домой в составе полного миньяна (процентов на 70 – хабадского), окружив со всех сторон моэля, он же хирург, а также в сопровождении нескольких бутылок водки и кульков с кашерной едой, а другой, не своей, они не ели, хотя, ручаюсь вам, к тому времени у меня дома кашрут был не менее строгий, чем они привыкли со своими кульками.

Сделали брис, прочитали положенные молитвы-благословения, накрыли стол, сказали лехаим. И тут в самый разгар хасидских нигунов – звонок. Пришла патронажная сестра, если вы знаете, что это такое, я в то время не знал, которой вроде бы приходить был неурочный час, но вы же в курсе – Кто в нашем мире управляет случайностями, верно? А наш ребенок тихо и мирно спит себе, привязанный широкими бинтами к пухлой подушке, – ибо таков был обычай московских стариков, устраивавших в те годы брис-милы по квартирам. Мне и жене еще в начале обряда объяснили – чтобы не ерзал.

Так мальчика с появлением сестры и унесли в соседнюю комнату – на подушке и в сопровождении перепуганной мамы, а также одного из стариков, который выдал себя за дедушку новорожденного, и это у него получилось настолько естественно, что тихая сестра с добрым татарским лицом не проявила никакой озабоченности, хотя, судя по запаху, он успел выпить не одну рюмку и даже не две. Только спросила, что с мальчиком. На что получила исчерпывающий ответ от дедушки: обрезание, это, милочка, видите ли, такая специальная религиозная операция. И она спокойно ответила: знаю, – после чего никаких вопросов больше задано не было.

Вот и вся первая часть истории, которая в реале, если честно, растянулась на целую неделю, потому что мы несколько дней прожили в страхе по поводу предполагаемого налета милиции и составления протоколов на тему совершения кровавой ритуальной операции на теле ребенка (ничего так формулировка?), за что полагалась тюрьма или что там еще у них было против еврейских отказников? Но никто из милиции не налетел, так что страх отпал как кожица с липовой почки, а тогда как раз стояла пахучая московская весна.

Теперь очередь второго сценарного хода, который исторически слился с первой линий, и я не знаю, как это сейчас у меня получится на письме, а тогда, в жизни, вполне даже сошелся – чтобы сегодня днем окатить меня волной странной смеси из памяти и легкого сожаления о прошедшей молодости, если такие длинные предложения вообще допустимы в ЖЖ.

Жил в соседнем с нами доме еврейский мальчик. Он однажды прямо на улице со мной разговорился на тему шапочки, которую я носил на голове вместо, как он сказал, кепки. Это было уже через пару-тройку лет после брис-милы, и я того мальчика возьми и прихвати с собой на один из пурим-шпилей, которые шли тогда по Москве. Сценарий спектакля был мой – и мне было не жалко пригласить на него хоть всех еврейских мальчиков города. Так он и стал захаживать к нам домой после школы. Я между делом с ним беседовал, иногда пересказывал уроки, на которые ходил сам, потом раза два брал его с собой, но это было опасно, и я оставил попытки приобщения к Торе чужого ребенка. Но что-то у него в душе перевернулось – и этот чужой, но соседский ребенок потребовал от меня, чтобы я устроил ему учебу – срочно! А как я мог? У него есть папа и мама, их надо спросить, но он, буквально в слезах, заявил, что идти знакомиться к его родителями – без мазы (последнее дело), они все равно запретят. Тогда я свел его с кем-то из своих знакомых подпольных учителей – и мальчик на год пропал, выпал из моего горизонта, хотя мы иногда и встречались на улице. Ну вот, и вся вторая часть сценария. Ах, да! Забыл сказать: он стал учиться серьезно – называть имен не буду, отказался поступать в институт, дома не скандалил, но есть отказался напрочь, завел свою кухню на кухне, и его мама, очаровательная, еще отнюдь не пожилая женщина, обещала мне по телефону "набить морду" – обычный язык интеллигенции той поры, или, как минимум, сдать в милицию. Понятно, то была не совсем пустая угроза, если кто из вас помнит о тех годах.

Мама, кстати, работала врачом, если вообще не главврачом, но медицинским начальником, это точно, в той поликлинике, рядом с которой я сегодня притормозил свою машину и откуда, чуть не забыл отметить, пришла однажды в наш дом патронажная сестра с молчаливым татарским лицом, ну чисто луна над Казанью. А еще мама работала во врачебной комиссии при военкомате, или как там назывался этот отряд вредителей в белых халатах? А посему, в силу своего высокого статуса, мама решила своего сына спасать от религии армией, если я понятно выражаюсь. Решила – и сделала. Мальчика увезли на сборы, но недалеко, где-то под Москвой, потому что мама действительно обладала какой-то силой и сама решала, где кому служить и сколько. А сын соблюдал полный кашрут! И никто ему не сказал, что в случае опасности для жизни он может питаться некашерной едой, а поэтому в армии он ничего не ел – и жизни его оставалось три с половиной дня. Мама завопила и снова позвонила мне, или наоборот – сначала позвонила, а потом завопила, я деталей не помню, на что я ей передал, что раввины Европы, так и надо ему передать, постановили, что ее мальчик может кушать все что угодно, а уж хлеб, воду и сырые овощи – это точно. Насчет овощей в армии было плохо, однако больше она мне не звонила – еще месяца два. И вдруг, здравствуйте, новый звонок – на этот раз с требованием срочно с ней встретиться. Я обомлел – по мне лучше вызов в милицию: а в чем дело? – Она отвечает, что ребенку нужен новый тфилин, старый порвали его сокамерники по казарме. И вообще он (ужас и кошмар!) молится прямо среди них, а они дергают его за руки, смеются и чуть ли не бьют, а тфилин, садисты, совсем порвали – и теперь ему нужен новый. На что я робко сказал, что новый невозможно достать за один день. Хорошо, говорит, достаньте за два, я подожду. Но и за два не выйдет, их везут из-за границы, да и стоят они побольше, чем вся мебель в вашей квартире. Отлично, говорит она, отдайте свой! – Какой свой? – Который на вашей голове, у вас что, нет "тфилина"?

Встреча произошла на перроне Красносельской, не знаю, осталось ли такое название, с первой секунды она высказала мне все, что накипело у нее на душе по моему поводу, но ранее не могло быть высказано в силу телефонного формата наших прошлых бесед. После чего буквально выхватила из моих рук сверток с тфилин и возмущенно удалилась, вернее, уехала в сторону центра, а я покатил к себе на Преображенку.

Вот и вся вторая глава нескончаемого рассказа, и я уже в полном отчаянье (когда он закончится? и зачем я в него ввязался?). Да только нам предстояло съезжать с той Халтуринской квартиры на Рязанский проспект, а для этого надо было перевезти документы из старой детской поликлиники в новую, без чего "карту на ребенка" не заводили. Я пошел уведомить местных эскулапов, что им надо переслать такие-то дела в такую-то поликлинику, потому что в те времена ничего на руки больным не давали (так и сказали – больным, хотя мы все с.Б. были здоровы). Однако мне они для ускорения дела, хотя я никуда не торопился, согласились выдать папку – в запечатанном виде – прямо на руки. Я взял, а в метро согнул по диагонали и в образовавшийся просвет отлистал нужную справку и прочитал: число, адрес, фамилия семьи, имя ребенка, номер метрики, состояние здоровья и пр., а в конце в "общих замечаниях" стоит, что в подпольных условиях была совершена операция (я не вру) в виде открытой раны на детородном органе, что свидетельствует о ритуальном характере содеянного, или что-то в этом роде, я уже забыл. Меня аж в пот бросило: это же донос! – Но мы пока живы. А значит, ход доносу не был дан, следовательно, тот листик надо извлечь и выкинуть, что я и сделал в переходе на Курской, приготовив про себя отмазку, что, мол, знать ничего не знаю: видите, всё опечатано, мы внутрь папки и не заглядывали.

Но никто нас на новом месте ни о чем не спросил. Таков финал истории.

Та женщина-врачиха (бывшая врачиха) вместе с мужем живет ныне где-то под Иерусалимом, а муж регулярно ходит в синагогу. (Хорошим человеком оказалась, просто очень энергичная, – вот ведь закопала ту санитарскую справку среди бумаг, а могла бы и отослать куда надо.) Их сын уже через месяц был при содействии мамы или по ее распоряжению из армии комиссован (похудел за пару месяцев – смотреть было страшно), а по приезде в Израиль пошел учиться в ешиву, так что со временем стал вполне серьезным раввином и, сдав все нужные экзамены, проработал много лет заместителем главного раввина в каком-то очень крупном пост-советском городе (не Москва). Деньги за мои тфилин мне никто не вернул, но и тюрьмы я счастливо в те лихие годы избежал, что тоже, согласитесь, не мало. Что касается нашего сына, то он, естественно, вырос – и в израильской армии послужил, и в ешиве провел достаточное число лет, сейчас работает, учится, живет, наверное, даже не догадываясь (я ни разу не рассказывал, вы первые), что знак на его теле делали старики-хабадники, хотя, должно быть, по знаку, этого не углядишь.

Так что все с.Б. хорошо. А сегодня остановил я машину у той поликлиники, вспомнил весь этот сценарий, который на фильм не тянет, и теперь вот пишу (никакой редактуры!) – что как раз удивительно, ибо не помню, чтобы так много писал о себе. Впрочем, это не совсем обо мне. А о разных людях, когда-то живших в Москве. Спасибо за внимание.